[поет "Boule qui roule"]

Мне это кажется потрясающим, и не что-то одно, а многое. Я одновременно потрясен, горд, и счастлив, (...). Я не ожидал такого, но это случилось со мной, и вот я улыбаюсь до ушей!

Манитоба – это провинция, расположенная в самом центре Канады. То есть три тысячи километров от Атлантического океана и три тысячи километров от Тихого океана. Это самый центр, начало больших равнин, это плоская страна, где пейзаж – в небе, а не на земле. И это приучало нас смотреть вверх, а не вниз. Я родом из такой деревни. Родом из счастливой семьи, без раздоров, из семьи, которая жила в совсем маленькой деревне, где было двести жителей. Мой отец держал универсальный магазин, то есть мы торговали всем. Яйцами, молоком, посудой, ботинками, обувью, деревом. Я ходил в маленькую деревенскую школу, меня окружали двоюродные братья и сестры, тети, мои бабушка и дедушка тоже жили в деревне. Так что у меня было очень безмятежное детство, очень счастливое, потому что меня окружали люди, которые меня любили и показывали мне это, которые проявляли свои чувства. Я чувствовал себя желанным на Земле. Я чувствовал себя желанным на Земле на протяжении как минимум... пятнадцати лет, пока я не уехал из своей деревни и не стал пансионером в колледже, где внезапно мне показалось, что жизнь не всегда такая легкая, как думалось раньше.

Полагаю, мой первый контакт с искусством, с большим искусством произошел благодаря моей матери и моей семье, потому что моя мать и моя семья сходились в этом, они были влюблены в музыку, чрезвычайно влюблены в великую музыку, то есть были знакомы с оперой, они знали музыку, мой дед, который был земледельцем в этой маленькой деревне, который вовсе не был богат, он смог заказать посылку с аудио-записями на кассетах, потому что в то время не было дисков, чтобы иметь возможность слушать Карузо, и я знаю, что моя мать слушала, слушала знаменитые оперы, она приучила меня слушать оперу с трех лет, я знал оперы Бизе, так что мой контакт с этой стороной жизни произошел благодаря моей матери и моим родителям, которые были очень влюблены в музыку. Конечно, они не были знакомы с литературой, живописью и т.д. Но музыка – это было то, что волновало их, и то, что очень рано начало волновать и меня.

[поет "Bénies soient les femmes"]

Приехав в Сен-Бонифас, колледж иезуитов, я осознал, что есть "мы" и "другие". Потому что у меня дома, в моей деревне, были англичане и французы, но в конечном итоге мы все были похожи, я не чувствовал разницы. Приехав в Виннипег, я понял, что я – франкофон, к примеру, там существовала дискриминация. Я осознал, что нужно биться за то, чтобы иметь минимум прав, я понял, что мы не имеем права учить французский язык в школе. Когда я учился в школе в моей деревне, я не понимал этого по-настоящему. У нас было право на 45 минут французского в день, в то время как у нас была франкофонная община. И если в колледже и после него, зная общину французской Манитобы, потому что это был микрокосмос, 50-75 тысяч французов, франкофонов, который живут в океане англофонии, потому что Манитоба расположена в центре Америки, должен вам сказать, что Соединенные Штаты в 20 километрах к югу, и там живет 300 миллионов англофонов. Таким образом я понял, что надо биться, нам нужно биться, чтобы сохранить наш французский язык. (...), это нужно было доказывать каждый день, каждый день делать выбор, оставаться ли франкофоном, потому что это очень-очень легко – стать англофоном. Очень легко, достаточно пересечь Красную реку, это настолько проще. И потом дискриминация, мы были бы частью большого сообщества, все было бы для нас, и там не было нескончаемой борьбы. Удивительно, но жители французской Манитобы любят борьбу, они доказывают сами себе, принимают решение день за днем. И потом, для меня это до сих пор так.

Достаточно часто я испытывал унижение, но не знал этого слова, я не знал, что это за чувство, которое я ощущаю. Я чувствовал стыд, будучи самим собой, потому что с нами обращались свысока, и я не знал, почему. Мне не слишком удавалось понять, почему. Я верю, что это всегда подталкивало к тому, чтобы самоутверждаться, я верю, что это всегда сила, потому что человеческое существо таким создано: когда возникают трудности, оно бьется, оно сражается, отказывается умирать, и потом действительно, это созидающая сила, я совершенно ни о чем не жалею. Я считаю, что мне повезло быть в этом месте.

[поет "Chasseur de mouches"]

Время от времени мы с моим отцом ездили в город навестить нашего дядю, Дядя был врачом, и мне казалось, что это то, чем мне хочется заниматься в жизни, я хотел быть врачом, потому что хотел все это: я хотел жить в городе, в большом доме с моим дядей, но в конце концов с реальностью медицины я встретился намного позже, когда я учился в университете и работал в госпитале, потому что летом мы подыскивали себе работу, вот я и оказался в госпитале. Иногда я сожалею, потому что осознаю, что мне хотелось бы заниматься медициной, это то, что меня все же привлекало, настоящая медицина, не совсем то, что был мечтой моего дяди, но музыка была сильнее, чем медицина. Но я говорю себе, есть недостатки и в том, чтобы заниматься медициной. Мне говорят, что мои песни приносят добро, что они успокаивают, что они лечат, так что я говорю себе: ну вот, немножко я все-таки врач, шаман.

[поет "Violoncelle"]

Есть причина, по которой я не стал врачом, это потому что я выбрал, как мне кажется, более легкий путь. То есть, это я так думал, что выбрал легкий путь! Я всегда с легкостью занимался музыкой, и когда я был подростком, я очень быстро сходился с группами, которые играли музыку – рок, да что угодно. Я легко учился играть на музыкальных инструментах, так что играл на саксофоне, на трубе, на гитаре, на ударных, я был человеком-оркестром, я играл на всем, пел... и все это мне давалось с невероятной легкостью, меня всегда поражало, что люди находят это исключительным, потому что для меня в этом не было ничего исключительного, я брал инструмент и через десять минут я немножко умел на нем играть, очень быстро учился. Я понял, что, возможно, вокруг меня были люди, которые способствовали тому, чтобы стать музыкантом. В то время у меня был преподаватель, который каждое утро требовал от своих учеников стихи. Их надо было сдавать в письменном виде каждое утро, стихи, которые были написаны за ночь или (...), сдавать по утрам. Он исправлял их в течение дня, во время своих нерабочих часов, и раздавал нам вечером наши тетради, чтобы мы опять писали стихи. И вот однажды я получаю комментарий со своим маленьким стихотворением, которое я написал, комментарий, что я мог бы положить его на музыку. Мне это показалось очень странным, положить на музыку, я сказал себе: "как это так, положить на музыку", потом я встретил преподавателя, спросил его насчет музыки и он говорит мне: "это песня". Я сказал: "ну хорошо, это песня?". Он сказал: "да, да, это песня". Так что он дал мне идею, безумную, я никогда раньше не думал, что могу написать песню! Это же сумасшествие! Я заторопился, нашел первое попавшееся пианино, я знал, что одно есть за нами, в зале, и я пошел, и провел три часа за этим занятием, сочиняя музыку. Это была моя первая песня, сейчас я вам сыграю немного.

Дует осенний ветер, такой холодный
Слушайте, мне было 17-18 лет
Такой монотонный, что я иногда от него плачу

Что-то вроде того. Это была песня об осени, о падающих листьях, о любви, от которой я задыхаюсь.

[поет "L'amour est juste"]

Когда в конце моих занятий представился случай уехать в турне с одной группой, я не сомневаясь сказал: "я еду". В любом случае в тот момент я рассматривал это как приключение, смену обстановки, в тот момент я не думал заниматься этим профессионально, делать карьеру, но я действительно смотрел на это как на возможность повидать Квебек, получить немного удовольствия, каждый день заниматься музыкой, (...). Что это такое, мы поняли позже, потому что это действительно было тяжело, мои приятели возвратились в Манитобу, но я открыл для себя Квебек за этот год и понял, что мне там хорошо, что на самом деле у меня нет желания возвращаться в Манитобу. Время от времени я работал в пиано-барах, потому что это были деньги, которые зарабатывались быстро и легко, я делал все, что нужно, пел, играл на пианино, разъезжал туда-сюда, в бары на острове Бекомо, в их районе Квебека, это очень хорошо оплачивалось. Я работал в течение трех недель, возвращался в Монреаль и там вел богемную жизнь, ничем не занимался, за исключением того, что писал песни, да, я писал песни, гулял, смотрел мир, и основным моим занятием в то время было писать песни.

[Люк Мервиль поет "J'ai quitté mon île"]

Первый диск, который я записал, и он имел некоторый успех, но ничего особенного, есть песня с него, которая осталась до сих пор, она называется "J'ai quitté mon île", это песня, которая вошла в "коллективное бессознательное", если позволите, все ее знают, и все же она никогда не имела успеха на радио, не была тем, чем могла бы стать. Удивительно, но с годами я обнаружил, что хоры Квебека поют эту песню, что ее все знают.

[Фестиваль Nuits de Champagne, Труа (Франция), говорит зрителям]

Спасибо! Это самая красивая песня, qui apporte (...) quelqu'un, первый раз слышу без того, чтобы французы не говорили "moé" и "toé" [в тексте песни некоторые рифмы опираются на квебекский диалект французского и звучат во Франции необычно]. Спасибо!

[поет "Ils s'aiment"]

"Ils s'aiment" с альбома, который называется "Tension, attention" в Квебеке. Во Франции он назывался "Ils s'aiment". Этот диск был для меня последним шансом, потому что я не мог заработать на жизнь, все, что я зарабатывал, возвращалось в оборот, я начинал чувствовать себя неудовлетворенным, я знал это, мне было 34-35 лет, и тогда я сказал: "я все же не хочу прожить всю свою жизнь вот так", потому что это действительно был заработок на уровне бедных людей, очень бедных. И я помню тот день, когда я написал эту песню, я работал как обычно, сочинял песни, в полдень я прервался, чтобы сделать себе сэндвич, зашел домой, включил телевизор, слушал дневной тележурнал новостей, и там показывали репортаж из Бейрута, потому что это был 1983 год, я думаю, когда я написал эту песню. Бейрут был весь задымлен, залит кровью, разрушен, и каждый день нам показывали съемки из Бейрута. В тот день я увидел в репортаже двух подростков, которые держались за руки, на развалинах, и это потрясло меня. Это заставляло улыбаться в окружающей черноте, и это подтолкнуло меня вернуться в свою студию, и я написал "Ils s'aiment" за пятнадцать минут.

[поет "Ils s'aiment"]

Эта песня, я пою ее до сих пор, и я всегда испытываю те же эмоции, потому что я переношусь в Иерусалим, переношусь в Багдад, она всегда правдива, всегда до ужаса правдива, эта песня.

Потом была "Jours des plaines", песня, которая очень трогает публику в Квебеке и Канаде, и особенно в моей стране, в Манитобе, где люди чувствуют себя очень хорошо подходящими к ней.

[поет "Jours des plaines"]

Возможно, это самая трудная для исполнения песня в моем репертуаре для меня, потому что она говорит мне очень-очень лично о моей жизни, о моих близких, о моей семье, о моих корнях.

[поет "Jours des plaines"]

[кадры из "Notre-Dame de Paris"]

Успех Notre-Dame de Paris для меня был чем-то вроде отпуска, это был, я всегда это говорил, забавный круиз для меня, в моей жизни только что закончился очень тяжелый период, все перестраивалось, и прошло хорошо.

[поет "Belle"]

Когда Notre-Dame закончился, я вернулся домой, вернулся к тому, чем я хочу заниматься, я сказал:"хорошо". Замечательно! Более того, это позволило мне в какой-то мере расплатиться с долгами, и я оказался в ситуации не слишком неприятной, наконец-то у меня появилось... как бы это сказать... время работать (...), что я и делал, я провел год, занимаясь сочинением песен, спокойно занимаясь только этим у себя дома.

[поет "Paravents chinois"]

Я всем говорил, если я захочу сделать диск, я сделаю его, но сделаю его так, как хочу, я не выпущу диск, который был бы коммерческим, я сделаю диск, который был бы для меня диском эмоций, диском спокойствия. Если вы этого хотите, я вам его сделаю. Все сказали: "да, хорошо". Ну и хорошо. "Comédies humaines" это, в какой-то степени, моя версия того, что я считаю французской песней. Это мое очень личное видение того, как я полагаю, кто мы, что такое жизнь, что такое существование, это серьезный диск, но в то же время он полон нежности и юмора. Эмоции не говорят о чем-то только в черных или белах тонах, они всегда выше всего этого. Возможно, в этом моя сила, в ясном, трезвом взгляде среди эмоций, во всем том, что я умею находить. [поет "Harlem"] Вы говорите о спокойном бунте, да, я думаю, что это хорошо мне соответствует.. Я никогда не воспринимал истину как что-то окончательно определенное, я всегда могу понять, что такое "жить" именно для меня. Я не приемлю заготовленную формулу, я сопротивляюсь, насколько могу, всему тому, что считаю неправильным, не кричу, возможно, об этом, и не размахиваю красным или черным флагом, я не делаю так, это не мой способ, я не такой. Но это правда, что есть огромный бунт в том, что я говорю.

[поет "Bénies soient les femmes"]